Александр Акулов

 

 

ОКОЛЕСОВ

 

 

 

   "Как бы так умереть? — думал Околесов. — Почему общество не предлагает подобных услуг? А умереть полагается хорошо, промереть нужно правильно и с отметкой на "пять". Откуда правила узнать? А прежде, чем перевернуть счеты, нужно просочиться, просочиться туда, в иные графства-баранства, потусторонние пространства, причем наилучшим образом, успев прокристаллизовать что положено... Мешают, мешают проклятые дендриты, не прорастают как надо. Учись у них, у медведей, у сусликов, да жуков, умеющих впадать в спячку... Узнаешь тогда, когда поздно, когда уже будешь там. Досада какая! Не пропекутся потусторонние бреновины, никак не пропекутся. Наверняка, расфокусируются, смажутся. А уже наполовину там находятся! Видел в сновидениях. Видения-снови­дения как раз и есть постепенное прорастание на тот свет... Как говорится, от первых вздохов до могилы. Но плохо вырастают, почти не удается контролировать, отращивать и подстригать, как нравится. Вот окажешься на том свете — и увидишь черт знает что, и получится, что совсем не то проращивал, не это отращивал. Дуракизм сплошной. Тыкайся повсюду с помощью инстинктов. Я что — цыпленок, только из яйца вылупившийся? Или мохнатый шмель на душистый хмель? Или кобель, что с сучкой обнюхивается? Для чего ум нужен? И есть ли ум у человека? Люди хуже камбалы, тупее бледной спирохеты в потустороннем деле. Навязали ни с того ни с сего нелепую человеческую оболочку. А я причем? И вообще не мир, а дерьмо какое-то; дендритов не хватает, чтобы увидеть его как следует. Как бы сделать так, чтобы уснуть, а потом проснуться нечеловеком?"  

 

  ...Вдруг Руслан Околесов очнулся от своего монолога-диалога. "Вот это да! — подумал он, — во мне уже появилась иная личность!" 

   Откуда пошли эти нахлесты-супер? Не из командировки ли? Почти ничего не помню, точнее, не хочу помнить. Провал. Мерцающая пустота. Словно жил и жил себе в Питере, а потом очнулся в Москве в состоянии размышления-отупения... Но нет, нет! Пустота появилась позже! О чем я думал, оказавшись в Москве? Мм-м! Москвичи во всем и виноваты! Они навязали поездку! Д-да-сс! Ходила их делегация-депутация по учреждениям. То им надо, это надо... А потом и сам приехал в Москву... Надо же, пообещал заехать после Тулы. Уговорили москали речистые.   

   Приехал в Мосукаву, добрел до Яузы и остановился, соображая... Что? О чем? Да-да! Депутация-делегация все кричала "Меэд! Меэд! Московский меэд! А какой, меэд Первый или Второй? Из какого именно заведения приезжала в Питер эта Клестова? Из 1-го меда или 2-го? Пришлось проверять методом тыка... Лучше было, и правда, начать с центра. Выйдя  на Пироговке, походил по занимательным корпусам мединститута, зашел в стеклянное кафе — "Какие богатые студенты нынче учатся!" — и мгновенно оттуда выскочил, испугавшись раскаленного ам-бургера по-кайенски с дымящей полярно-ледяной дыро-колой в придачу. Политуру к пулитуре, однако, дают…

   "Клестову с гистологии" никто не знал. Картина вроде бы прояснилась, — и поехал на Юго-Западную, вышел там и двинулся по диагонали через лес. Кино, таки кино несусветное.      

   Антиархитектурный корпус 1-го Московского медицинского нисколько не возмутил, не показался неуютным. Направо, налево, длинный коридор. А вот о чем говорили... Стеклянный закоулок без таблички. А там черт-те что. Две студенточки копошатся возле трупа огромного мускулистого мужика. И по аналогии стекляшкинское кафе-кафе пулитурно-политурное представляется! Не ам-бургер здесь. Таки дохлый царевич Алексей (сын Петра I; какой идиот и последнего наследника так назвал?) или сказочный Алеша Попович... Работают не по правилам... Инна Петровна? Подождите, она скоро придет

   Привык Околесов к тому, что в прозекторской мертвеца разрезают от шеи до лобка, половинки грудной клетки разводят, внутренности вынимают, складывают в ногах, потихоньку изучают для проверки диагноза. И все страшно курят, а больше всех курят женщины. А в старину даже поддавали при разделке...

   А не туда лезут! Интересуются кровью-дыханием-пищеварением! Редко рас­пи­ливают череп. Череп, череп-чреп надо вскрывать у всех! И статистику подводить. Тогда за пару десятилетий узнали бы загадку жизни человечества на Земле. Очч хитрое министерство. Не хочет обрастать лишними проблемами. А вот бы их прибавилось. Вот бы шевелиться пришлось… Боятся  откопать такое,  что никому не снилось.

   Студенточки действовали наскоками. Вытащили желчный пузырь,  вытащили селезенку. Шмякнули на дюралевый стол. Раньше отъятый желудок, необычно вытянутый, не лежал, но высился, будто молитвенный дом с куполом. "Балдеют чертовки!", — подумал Околесов.

   Наконец появилась Клестова. Узнать ее было сложновато. Встреть он ее где-то рядом в коридоре — наверняка прошел бы мимо.

   — Ах! С пихтовым бальзамом все в порядке... Заодно передайте в МАПО, что их композиция... За документами мы зайдем, подписи и печати уже есть. (Как бы не так на самом деле…)

 

   Оставалось еще заехать к Брынцалову. Двигаясь через широкую улицу в направлении брынцаловской конторы, Око­­лесов внезапно осознал, что он будто бы идет вовсе не по московской, а по тульской улице... Тульской улице, расположенной рядом с тамошним автовокзалом. 

   "Не смотри направо", — произнес сам себе Руслан, но таки глянул направо и у низенького торчащего из земли столбика увидел толстого тульского придурка. Придурок трясся всем телом и особенно сильно тряс головой. Его голова иногда даже не тряслась, а болталась. Это на толстой-то шее! Тряска была вовсе не болезнью Паркинсона, ее назначение — то же самое, что прыжки у кришнаита... Разве что "Харе Кришна" не поет. Придурок просто балдел, брюки распирало. Придурок был тем самым тульским, реальным, но в то же время потусторонним... "Что за знак сим подан?" — задал вопрос Околесов. В Туле подобных проблем не возникало. Там Околесов размышлял: "Быть или не быть? Ехать в Ясную Поляну или не ехать? И как будет со временем? Как бы всё рассчитать?" И здесь появился придурок, своим видом, образом, подобием, действием сразу ответил на все назойливые вопросы. Стало ясно: "Не ехать! Не ехать и всё! О какой Ясной Поляне может идти речь! Что за глупости! Мир сто лет назад перевернулся. Если Толстой из неясной Ясной Поляны сбежал, что там гастролерам делать? И к тому же! Живи Лев Толстой сейчас, он не придумал бы ничего умнее как "Харе Кришна" кричать!".

 

   Поставив отметку в удостоверении, Околесов поднялся на лифте в брынцаловское кафе. Не обедать же на вокзале! Эти московские жизненные пространства были ужасны со времен оных, когда в Питере было ещё прилично... В кафе Околесов опять не пошел, в пятый или шестой раз переборол потребность в трапезе и, выйдя на неизвестном этаже, двинулся в торец здания. Там располагалось окно. Вид из окна был необычаен. Двадцать второй то был этаж или двадцатый? Во всяком случае, не пятнадцатый. Грузовики, легковые автомобили, едущие по улице, казались детскими машинками, а люди — мухами. И разглядеть этих мух было сложно. Руслан прижался лбом к стеклу. "Выпрыгнуть бы, выпрыгнуть бы, — созрела мысль. —  Не прорастают проклятые дендриты, не прорастают...

 

 

   Не было ничего особенного в той командировке, только случилось что-то с поездом в дороге. Или огрели по голове чемоданом-дипломатом? Кто еще в купе ехал? Поэт Иванович подлил с коньяком не ту музу? Или другие попутчики из того же купе схимичили? Ах ты! Не прорастают проклятые дендриты, не прорастают", — опять налетело на Околесова. 

 

 

   Что? Что неизвестное прячется в памяти? Раньше Околесов был уверен в ее особенности. Сокровенные дендриты и тайные аксоны простирались за мыслительные пределы. Иногда Руслан сообщал собеседникам о событиях, которые происходили с ним, вокруг него, когда ему был... один год или шесть месяцев и даже три месяца! Последнему никто не верил. А временами приходилось изрекать истины о некой рядом находящейся скрытой жизни, а узнать о ней можно разве по толкованию цветных теней от столбов вечерних фонарей... Что-то свежее латерны магики и кофейной гущи. Понимал Околесов, что его память простирается куда глубже положенных шести-семи и даже трех месяцев младенческого возраста... Да и что говорить! Был Околесов чуть ли не жертвой аборта. По неизвестной причине повлекло беременную мамашу на коммунистический субботник. Подобно великому Ильичу решила будущая мамаша поносить палки-доски-древеса. Ну, а чтением популярных брошюр для начинающих мамаш она увлеклась несколько позже. Оттого угораздило Околесова родиться на одиннадцать недель раньше срока. А массы у младенца? Очень много! Целых полтора килограмма! Просто гигант при таких обстоятельствах. Родился слепым и смор­щенным со спрятанными в живот пиастрами. От неприятностей и последствий спасло изобретение Флеминга. И получалось по геккелевской теории, что не арийцем-славянином должен вырасти Околесов, а марсианином или жителем никогда не существовавшей, но в мыслительных пунктирах прозреваемой Гипербореи. Ведь превращается сидящая в животике мамаши зверушка вначале в голенького иночеловеческого человечка (го­­ло­вастенького!), по­том в волосатого обезь­яненка и только потом опять в человечка, но уже рангом похуже, вырожденца... 

   Первое, что Руслан помнил, были фантастические ландшафты, похожие на картины Кандинского. Эти ландшафты оказывались живыми, дышащими, думающими. Как теперь понимал Околесов, ландшафты-сущест­ва важнее других существ, первичнее и матричнее. Они — бесклеточность, внефизичность. Всё, что растет, бегает, плавает, летает — только вспомогательные выносные части, мелкие датчики... Люди в этом ряду — самые худшие, самые сбесившиеся особи. Тараканы, которые много воображают, но ничего не знают. 

 

   Сегодня Околесов в очередной раз сосредоточился на этих мыслях. За окном  располагались хорошо знакомые, но всегда новые дома Путинштрассе, то есть Московского проспекта — частого пути черных правительственных автомобилей с аэропорта. Погода была ни пасмурная, ни солнечная. На проспекте ни жарко, ни холодно. Можно выйти на улицу, и с таким же успехом — не выходить. Ничего не потеряешь. Из динамиков неслось тихое попурри. Его нельзя было назвать ни авангардным, ни классическим. Вроде бы немного и был контрапункт, но и самая обычная гармония соблюдалась. Вроде слышалось нечто камерное, чуть ли не из репертуара капеллы, и одновременно чуть-чуть эстрадное. Околесов сконцентрировался взглядом на эстампе неизвестного художника. На абстрактной графической композиции, ровным счетом ничего не изображавшей. Штрихи там, несомненно, были, но даже пятна отсутствовали. Вся картина состояла из фона... Околесов посмотрел на изображение пристальнее, потом еще пристальнее, совсем пристальнее. Он как бы оказался в самой картине с руками и ногами. А оказавшись внутри картины, он словно бы полетел вдаль, вдаль, в даль. Отбросились горизонты, сместились измерения, неслышно засвистели небеси. Полет! Полет! И вдруг Руслана отбросило назад в кресло. Он оказался неподвижен. Как так? Тело требовало движения, движения. Душа — перемещения. Сердце — смертельного замирания. Оставаться здесь далее было невозможно. Пребывание здесь грозило не просто карачуном, но чем похуже. Именно так чувствовал Околесов.

                          

   Разволнованный, он быстро собрался, отправился ни с того ни сего на Балтийский вокзал и взял билет до Калище. На всякий случай. Тот самый, если что-то в дороге переиграет, а изначально выйти он намеревался в Петергофе. Иначе не обмануть… директора кино. В поезде волнения внезапно прошли. Руслана сморило.

   Правда, один раз во время сна он таки от­крыл глаза и увидел перед собой что-то из Рафаэля, — во всяком случае, нечто, выглядя­щее гораздо небеснее, чем у Бронзино и про­чих: на коленях брадатого старца библейского вида находился голый младенец-ангело­чек. Этот ехидно бескрылый ангелочек-амурчик тянул ручонки в сторону окна несущейся электрички. В окне была видна похожая ни средиземноморскую пинию сосна с причуд­ливо изогнутыми ветками. Будто и не элек­тричка то была, а карета Италии пятнадца­того века… Околесов это увидел и тут же опять провалился в сон. Когда очнулся, под­нял голову и глянул в окно, понял, что уже подъезжает к Ораниенбауму. На этой станции и пришлось выйти.

   Но города он не узнавал. Руслану казалось, что все сместилось, изменилось, что в действительности он ходит не по Ломоносову, а по Выборгу. Монрепо отовсюду торчит какое-то. Закат давно отошел, а здания казались ярко освещенными. "Очевидно, отсветы неба", — думал Околесов. Так и не понял он, зачем — для чего оказался так далеко, с какой целью сюда приехал. Да если бы и в Петергофе оказался, то что бы там делал? Вредительство вокруг сплошное. Словно специально его на время выкурили из Петербурга. Ситуация для дурдома. Скажи кому, что приехал просто так погулять — никто не поверит и правильно сделает. Предположим, что некий хмель прошел… Руслан двинулся лесом вдоль железнодорожных путей, уже ночью вышел на одну из станций. На какую? А черт знает! Очень надо проверять! Во всяком случае, не на Мартышкино. Там он понял, что поездов не будет до утра...

 

   "Опять от меня умчалась последняя липентричка", — спокойно проговорил Околесов стандартную фразу.

   Что делать? Вскоре пройдет поезд, который здесь не делает остановки, полчаса есть добраться до нужного перегона, да не хочется идти к соседней станции... Ладно! Останусь! Противно. Очень противно здесь сидеть, но ничего не придумаешь другого. Да и время уже течет не так медленно, как только что. Авось вытерплю. Да отчего не побыть на одном месте? Отчего не посидеть просто так, не двигаясь? Всегда надо куда-то бежать. А зачем бежать? Лучше идти, чем бежать. Лучше сидеть, чем идти... И сновидения появляются. То ли сновидения, то ли грёзы. Вот и отлично. Лишь бы милиция не согнала. Не любит мент человека. Так и норовит вытолкнуть в никуда.

                          

   Тихо-тихо. Звёзды подмигивают, хихикают вроде бы. Товарняки какие-то пол­зут, а шума их что-то не слышно. А вот грохот товарняков раздается, да только товарняков не видно. Фонарь на столбе скрипит, раскачивается, да ветра нет. А вот словно бы ветер прямо в лицо дует, но свет фонаря неподвижным остается... Роса. Роса. Свежесть. Истома. Гулкость окреста. Мир  этот —  новый, неизвестный. 

                          

   Как?! Что? Уже и ночь прошла?! И солнце появилось?! Наверное, снится. Снится, конечно, снится! И снится мне, что я змея. И снится мне, что я гадюка! Хи-хи! Свернулась она в клубок и на солнышке греется. Греется в первых оздоровляющих лучах. Хорошо! Хорошо дремлется!

   Вот зелёная электричка подошла. В неё люди садятся. А не хочется двигаться. Лучше дремать, дремать. Хорошо! Хорошо дремлется!

 

   А солнце уже вовсю греет! Не пора ли змее в путь отправляться? Не её дело находиться в людном месте. А разве змея это? Не змея! Это какой-то червяк свернулся. Даже пошевелиться не может. Объелся земных плодов —  дальше некуда! И ползти не хочется, и окукливаться лень! Лучше лежать, ничего не делать.

 

   А сколько народа на станции! Все скамейки заняты, но место с червяком пустует. Как это! Почему никто не смахнёт? Да не червяк это...

     

   Просто оно самое лежит, красуется. Всякий подальше отодвинуться старается, а некоторые подозрительно поглядывают и носы зажимают.

 

   — Все-таки где это я? Где? — испуганно подумал Околесов и ничего не понял. Он был нигде. Околесов ничего не видел: ни черного, ни белого; он ничего не слышал, даже пульса и тишины; он ничего не осязал, и языка во рту, он не ощущал тела; он потерял свой первый испуг, и испуга больше не было, пужалка исчезла, не было ни боли, ни радости, не было стремлений, притяжений и отталкиваний, не было мысли, вкуса, ОБОНЯНИЯ. И мысль, конечно, возникла. И мысль непререкаемо прозвенела. Великая мысль, величайшая из великих, так себе наднебесная. А мысль очень простая: "Дерь­ма не существует". Вот так. Дерьма, оказывается, нет. И не только в этом отсутствии всего. Дерьма нет вообще. Его нет нигде. И само дерьмо — это вовсе не дерьмо. Говно, блевотина, плевки, гной, дурной запах, сифилис, СПИД, проказа, предательство, измена, обман, мошенничество, вероломство, бомжи, воры, сутенеры, нарушение всех заповедей — это дар Божий. И где этот дар? Что значат эти дары? Все это — испытания, мытарства, иллюзии. И самой жизни нет. И человечества нет. Нет добра и зла. Нет сладкого, соленого. Нет красного, зеленого. Нет круглого, квадратного. Нет бедного, богатого. Ничего нет. Нуля также нет. Бесконечности нет. И нет — нет.   

 

                             Ресурс автора: neboton.narod.ru